"Глаза плохо видели ее, все мутилось, скользило и укатывалось куда-то на стучащих колесах. Женщина казалась безликой тенью в жарком, все сгущающемся пале, который клубился вокруг, испепеляя даже воздух в комнате. Дышать нечем. Все вещее вокруг и в нем сго-рело. Одна всесильная осталась власть, и, подавленный ею, Борис без-защитно прошептал:
- Мне... хорошо... здесь... - и, думая, что она не поймет его, раздавленный постыдностью намека, он показал рукой: ему хорошо здесь, в этом дому, в этой постели.
- Я рада... - донеслось издали, и он также издалека, не слыша себя, откликнулся:
- Я тоже... рад... - И, не владея уже собой, сопротивляясь и слабея от этого сопротивления еще больше, протянул к ней руку, чтобы поблагодарить за ласку, за приют, удостовериться, что задернутая жарким туманом тень, качающаяся в мерклом и как бы бредовом свету, есть та, у которой стремительно катится вниз исток грудей, кружит он кровь и гремящее набатом сердце под ослепительно мерцающим загадочным телом. Женщина! Так вот что такое женщина! Что же она с ним сделала? Сорвала, точно лист с дерева, закружила и понесла, понесла над землею - нет в нем веса, нет под ним тверди... Ничего нет. И не было. Есть только она, женщина, которой он принадлежит весь до последней кровинки, до остатнего вздоха, и ничего уж с этим никто поделать не может!
Далеко-далеко, где-то в глухом пространстве он нашел ее руку и почувствовал пупырышки под пальцами, каждую невидимую
даже глазом пушинку тела почувствовал, будто не было или не стало на его пальцах кожи, и он прикоснулся голым нервом к ее руке. Дыхание в нем вовсе пресеклось. Сердце зашлось в яростном бое. В совсем уж бредовую темень, в горячий, испепеляющий огненный вал опрокинуло взводного. Дальше он ничего не помнил.
Обжигающий просверк света ударил его по глазам, и он загнанно упал лицом в подушку".

• 
• 
•