В конце зала ожидания
пригрелась старушка. Вся в
черном. Сухонькая.
Сгорбленная. Рядом лежит
узелок. В нем не было еды
– иначе старушка в течение
суток коснулась его хотя
бы раз. Судя по
выпирающим углам
узелка, можно было
предположить, что там
лежала икона, да виднелся
кончик запасного платка,
очевидно, «на смерть».
Больше ничего у нее не
было. Вечерело. Люди
располагались на ночлег,
суетились, расставляя
чемоданы так, чтобы
обезопасить себя от
недобрых прохожих. А
старушка все не
шевелилась. Нет, она не
спала. Глаза ее были
открыты, но безучастны ко
всему, что происходило
вокруг. Маленькие плечики
неровно вздрагивали,
будто зажимала она в себе
какой-то внутренний плач.
Она едва шевелила
пальцами и губами, словно
крестила кого-то в тайной
своей молитве В
беспомощности своей она
не искала к себе участия и
внимания, ни к кому не
обращалась и не сходила с
места. Иногда старушка
поворачивала голову в
сторону входной двери, с
каким-то тяжким
смирением опускала ее
вниз, безнадежно
покачиваясь вправо и
влево, словно готовила
себя к какому-то
окончательному ответу.
Прошла нудная вокзальная
ночь. Утром она сидела в
той же позе, по-прежнему
молчаливая и
изможденная. Терпеливая
в своем страдании, она
даже не прилегла на
спинку дивана. К полудню
недалеко от нее
расположилась молодая
мать с двумя детьми двух
и трех лет. Дети возились,
играли, кушали и смотрели
на старушку, пытаясь
вовлечь ее в свою игру.
Один из малышей подошел
к ней и дотронулся
пальчиком до полы
черного пальто. Бабуля
повернула голову и
посмотрела так удивленно,
будто она впервые увидела
этот мир. Это
прикосновение вернуло ее
к жизни, глаза ее
затеплились и
улыбнулись, а рука нежно
коснулась льняных
волосенок. Женщина
потянулась к ребенку
вытереть носик и, заметив
ожидающий взгляд
старушки, обращенный к
дверям, спросила ее:
«Мамо, а кого вы ждете? Во
скильки ваш поезд?».
Старушку вопрос застал
врасплох. Она
замешкалась, засуетилась,
не зная, куда деваться,
вздохнула глубоко и будто
вытолкнула шепотом из
себя страшный ответ:
«Доченька, нет у меня
поезда!». И еще ниже
согнулась. Соседка с
детьми поняла, что здесь
что- то неладно. Она
подвинулась, участливо
наклонилась к бабушке,
обняла ее, просила
умоляюще: «Мамо,
скажите, что с вами?! Ну,
скажите! Скажите мне,
мамо, – снова и снова
обращалась она к
старушке. – Мамо, вы
кушать хотите? Возьмите!»
И она протянула ей
вареную картофелину. И
тут же, не спрашивая ее
согласия, завернула ее в
свою пушистую шаль.
Малыш тоже протянул ей
свой обмусоленный
кусочек и пролепетал:
«Кушай, баба». Та обняла
ребенка и прижала его
кусочек к губам. «Спасибо,
деточка», – простонала она.
Предслезный комок стоял у
нее в горле.... И вдруг что-
то назрело в ней и
прорвалось такое мощное и
сильное, что выплеснуло
ее горькую беду в это
огромное вокзальное
пространство: «Господи!
Прости его!» – простонала
она и сжалась в маленький
комочек, закрыв лицо
руками. Причитала,
причитала покачиваясь:
«Сыночек, сыночек...
Дорогой... Единственный...
Ненаглядный... Солнышко
мое летнее... Воробышек
мой неугомонный....
Привел.... Оставил». Она
помолчала и,
перекрестившись, сказала:
«Господи! Помилуй его
грешного». И не было у нее
больше сил ни говорить, ни
плакать от постигшей ее
безысходности. «Детки,
держитесь за бабушку», –
крикнула женщина и
метнулась к кассе. «Люди
добрые! Помогите! Билет
мне нужен! Старушку вон
тую забрати, – показывала
она в конец зала – Мамою
она мне будет! Поезд у
меня сейчас!». Они
выходили на посадку, и
весь вокзал провожал их
влажными взглядами. «Ну
вот, детки, маму я свою
нашла, а вы – бабушку», –
сияя от радости, толковала
она ребятишкам.

• 
• 
•