Старик-столяр находит на свалке никому не нужную куклу-барби, приносит ее домой и мастерит для нее кукольный дом. Но барби Маша-то – волшебная, она начинает в свою очередь заботиться о старике и защищать его от житейских невзгод. Персонифицированные добро и зло борются друг с другом, люди превращаются в зверей и наоборот... Старая, старая сказка.

Но сказку эту, а точнее, «кукольный роман», пишет Людмила Петрушевская, заслуженный ветеран традиции разгребания грязи и расчесывания язв. Видно, и впрямь пресытилась российская душа – и литература – беспросветной чернухой, если амазонка абсурдистского натурализма взялась утешать и морально исправлять публику. Результат, однако, получился неожиданно нетривиальным.

Главный эстетический эффект здесь – взаимная диффузия сусально-сказочного золота и хорошо унавоженной, спрыснутой кровью российской почвы. Ажурную, прозрачную конструкцию архетипического сюжета пронизывает мотив вполне взаправдашнего и привычного голода. Несколько приторные сентенции в духе Сент-Экзюпери, например, о вечной любви спасителя к спасенному, перемежаются утешительным рассказом о раскаявшемся бандите, заказывающем панихиду по «мамочке и папочке... которых ему пришлось прикончить, а то бы они его вдвоем прикончили...»

Вполне в духе времени Петрушевская помещает в центр своего «кукольного» мира телевидение. Именно на телестудии обосновываются злая волшебница Валька и ее подручный Эдик, стремящиеся захватить власть над миром. Здесь осуществляется зловеще-магическое манипулирование действительностью. Принцип его прост и остроумен. В распоряжении злодеев 40 телеэкранов с 40 каналами. И они знай перебрасывают персонажей и события с одного канала на другой, превращая и без того непростую реальность в совсем уже запредельно виртуальную, хаотичную.

Под руководством Вальки на TV готовится ритуальное действо: расчленение и повешение куклы руками самих зрителей – специально приглашенных в телестудию мальчиков и девочек. И тут Петрушевская использует острый сюжетный ход. План злодеев срывается, музыка, зазвучавшая из волшебного органчика, преображает озверевшую толпу. Каждого зрителя ждет сказочный подарок – «мерседес» или ключи от квартиры. За подарками выстраивается длинная очередь. И сквозь эту-то очередь старик-столяр не может пробиться к сцене, где мучается под игрушечной виселицей полузадушенная барби, о которой все забыли в апофеозе довольства.

Эта сцена – смысловой ключ к повествованию, благостность которого порой оборачивается такой макабрски-двусмысленной усмешкой, что просто мороз по коже.

Но сказка Петрушевской не только страшноватая, но и насквозь литературная. По всему ее пространству разбросаны прозрачные цитаты-намеки для читателей разной степени

интеллигентности. То густая тень «Золотого ключика» наползет. То мелькнет клюквенный сок как заменитель крови – отсылка к «Балаганчику» Блока. А на самых крутых поворотах сказочного маршрута рефреном звучит воннегутовское «Такие дела».

Петрушевская вообще очень легко, ненавязчиво пробегается здесь по клавиатуре главных культурно-религиозных символов. Мастер Амати, с одной стороны, вдохнул волшебную душу в куклу Машу, с другой – впустил в мир зло, а потом отгородился от мира в заоблачных гималайских высях. Чем не метафора Бога с его последующим молчанием? Тут же – слегка завуалированная манихейская идея дуалистичности бытия. А сама Маша ближе к финалу предстает в облике барби Марии, добровольной жертвы – она и Иисус, и Богородица в одном лице.

Любители изящного (я не шучу) извлекут немало удовольствия из чтения этого элегантного коллажа, этого кукольно-театрального романа, где жестокость и мерзость жизни смягчены мечтательной улыбкой, где добро все-таки побеждает зло. И наоборот.


Марк Амусин на Л. Петрушевская. Маленькая волшебница 1996.