[FONT=Times][SIZE=+1]«Война есть самое грязное и гадкое, что может быть в мире» , - там учил меня мой дед, в мои нежные четыре или более осмысленные пять, и надо сказать, что он предмет знал хорошо и имел полное право на такие слова: будучи профессиональным военным, еще до войны в офицерском звании и в должности начальника погранзаставы, охраняя границы с Ираном, он участвовал в отражении провокаций с юга и умирял мятежи внутри, а позже, дважды бежав из плена он прошел и два лагеря - их и наш. Он рассказывал и о позорном отступлении, когда люди без отдыха шли по трое суток, засыпая на ногах, положив руку на плечо впереди идущего, а первым шел молодой лейтенант, который и сам спал на ходу и колонна сбивалась с пути, терялась и порой просто оказывалась уже глубоко в тылу врага и о каких-либо подвигах голодных и измученных людей говорить было просто глупо; и о первом пленении, когда его контуженного и с оторванной частью ляжки подобрали немцы, и что деду свезло, что его нашли уже в сознании, ибо первое что он сделал, когда он пришел в себя на поле, сорвал погоны и поэтому избежал возможных пыток, будучи сначала принят немцами за простого солдата, и как отчаянно перевирал переводчик из русских перебежчиков, переводя немцам рассказ деда о том, что он простой солдат, видя по выправке и речи деда, что это не правда, и как он, оставленный на ночь, как раненный, в избе на склоне к реке, подкопал и приподнял край сруба (пять лет работы помощником кузнеца в юности в селе заложили воистину богатырское здоровье и силу) и скатился к реке и преодолев первую, всю ночь греб по земле на руках в сторону своих и утром, не имея сил, что бы переползти поколенный ручей и видя и слыша, как на втором берегу, его же командиры водкой и хлебом поминают его, Давыдовича, и на столе стоят его полстакана покрытые хлебом, он заорал от страха и отчаяния, что и умрет так, в десяти шагах от своих и потерял сознания, придя в себя уже в госпитале и выслушивая рассказы сестры о том, что на месте там, где раньше была ляжка, хирург наковырял полкаски опарышей; он рассказывал и об огненном аде Сталинграда, об этом страшном противостоянии, и о втором ранении и лагере в Австрии, и усмехался по поводу того, каким слоем немцы размазывают масло на хлебе, и о побеге из плена, когда ему, отлично владеющем немецким, выученным в военном училище и отшлифованном за время плена, помогали местные крестьяне и об отчаянии и страшной злобе, когда его, попавшего без документов к своим, отправили в лагерь, и только через месяцы, получив справки и отзывы от его командиров и сослуживцев, лишив всех званий и наград, за то, что живыми и своим ходом оттуда не возвращаются, отправили на Западную Украину, «в самое сердце бендеровщины», как говорил дед, заготавливать картошку для Советов, заглаживая вину перед Родиной, что оказался живым в плену.
Он рассказывал это как можно более спокойно, без пафоса и избегая страшных подробностей, оберегая мое детское воображение от мерзких и страшных картин, (которые мне удалось все же подслушать, когда он вычитывал свои мемуары у себя в кабинете), не считая себя героем и как можно меньше стараясь повторяться о том, что его, едва не погибшего за Родину, эта же Родина, сняв все награды и звания, и направила его, бывшего офицера внутренних дел в штатской должности на верную погибель, заготавливать картошку на Западной Украине для Советов зимой в голодное послевоенное время.
И он выжил, пройдя самое страшное, ужасное и гадкое, что может быть в мире и учил нас, что всеми силами надо избегать и недопускать этого, и единственное что может тебя сохранить в этом всем - это терпение, выдержка и непоколебимая уверенность в своей правоте.