Об авторе

Родился я на берегу почти высохшего ныне Аральского моря. Оно только называлось морем. Строго говоря, во времена моего детства, это было огромное, безбрежное, четвертое в мире по площади озеро. Жители прибрежного городка Аральска были заняты в основном в рыболовецких промыслах. Этнический состав Аральска в те годы был подобен, наверное, Вавилонскому. Кроме автохтонных казахов и принесших советскую власть русских, там были многочисленные представители депортированных Сталиным со своих родных земель народов: украинцев, корейцев, чеченцев, ингушей, греков, карачайевцев, калмыков, турков-месхетинцев и крымских татар. В местных школах и больницах нередко можно было встретить репрессированных и сосланных сюда на поселение еврейских учителей и докторов из Москвы и Ленинграда. Поэтому в Аральской школе можно было получить прекрасное среднее образование, успешно конкурировавшее с лучшими столичными школами.

Местная пацанва сколачивалась в интернациональные "банды" по региональному признаку, и периодически устраивала за городом битвы за территории влияния. По бытовавшей тогда, в послевоенное время, моде на уголовную романтику, пацаны с малолетства носили в карманах перочинные ножики, кастеты, самодельные игральные карты, без которых немыслимо было появляться в "приличном обществе". У ребят постарше водилось и огнестрельное оружие, чаще самодельное, но было и настоящее, в том числе и трофейное, которое попадало к ним от вернувшихся с войны солдат. Впрочем серьезные преступления в городе были тогда большой редкостью. Пацаны чаще тонули в море застигнутые штормом или проваливались под лед зимой, играя в хоккей.

Наша "банда", с улиц примыкавших к морю, называлась морской и мы блокировали все подступы к морю, не допуская сюда чужаков. Мы все прекрасно плавали и круглый год носили тельняшки под распахнутым воротом рубах и телогреек, пели пиратские песни и даже пытались изготавливать пиратские курительные трубки, изображения которых находили на страницах морских приключенческих романов. Все мы грезили кругосветными путешествиями на пиратских кораблях, мечтали о землях, где под пальмами мулаты в белых штанах сутками напролет лениво потягивают ром или танцуют румбу. Нам, малолеткам, казалось, что земли эти начинаются сразу за нашим морем и поэтому с невыразимой тоской мы провожали корабли уходящие в море пока дым от их труб окончательно не исчезал на горизонте.

Однажды, во время такелажных работ в порту, мы с другом пробрались на корабль, отправлявшийся в г. Муйнак на противоположном берегу, и спрятались под брезентом, где нас и обнаружили когда корабль был уже далеко в море. Выкидывать за борт и даже ругать нас не стали, наоборот посмеялись и накормили в камбузе вместе с матросами. Но главное наше потрясение было впереди. Муйнак оказался провинциальным морским городком, ещё меньшим чем мой родной Аральск. Без пальм, без мулатов, без румбы, без рома. По возвращении капитан корабля подарил нам по бескозырке, проводил нас на берег и никуда ничего не сообщил. Люди после войны были очень добрыми.

Мы много рыбачили, при первой возможности выходили на лодках в открытое море. Мальчишеское детство на море могло быть только счастливым.

Школу я любил и не любил. Любил за интересные предметы: математику за внутреннюю красоту, физику объяснявшую единым образом движение небесных тел, самолетов и кораблей, историю, особенно древнюю, открывавшую давно исчезнувшие миры. Не любил все языковые предметы за зубрежку, за их грамматические правила, которые казались мне искусственными и надуманными и которые всегда хотелось упростить. Не любил школу за строгий распорядок дня, за нудные классные собрания. Не любил мероприятия организуемые пионерскими и комсомольскими организациями за их фальшивость и скукоту, предпочитая им живые игры уличных мальчишек.

На 13-ом году моей жизни семья переехала в столицу Алма-Ату, где я поступил в республиканскую физико-математическую школу, благодаря чему получил возможность участвовать и побеждать на всесоюзных физико-математических олимпиадах. Далее был механико-математический факультет элитарного по тем временам Новосибирского Университета, где я приобрел друзей на всю жизнь.

После университета я вернулся в Алма-Ату, где начал работать в Институте Математики Академии Наук Казахской ССР. Это было время, когда начались гонения на академика Сахарова, когда правящая компартия СС начала "закручивать гайки" по всей стране и когда начали сажать в тюрьмы за анекдоты про Брежнева. Под руководством местных партийных властей по всем академическим институтам Советского Союза прокатилась волна митингов-собраний, где подписывались гневные письма осуждающие и клеймящие позором А. Д. Сахарова.

Произошел такой митинг и в Институте Математики, где я работал. Поскольку героем я никогда не был, я не мог открыто выступить против этого шабаша. Но я также не мог допустить подписание подобного письма и, "прикинувшись валенком и сделав морду кирпичём", спросил у восседавших в президиуме собрания, когда перед нами выступит академик Сахаров, чтобы мы могли выслушать его точку зрения, после обсудить её, и, если надо, осудить, как это принято делать на научных семинарах. В зале зависла минутная тишина, затем раздался всё нарастающий гул одобрения. Представительница райкома партии посмотрела сначала на меня с нескрываемой жалостью, как на ментального инвалида, затем гневно на институтское руководство и, резко встав, молча покинула собрание.

На следующий день с утра я быстро сменил место работы. А через более чем двадцать лет, после свержения советской власти, бывшие коллеги поздравляли меня за то, что их Институт Математики единственный во всей Академии Наук Казахстана избежал позора с подписанием антисахаровского письма.

Другой запомнившийся случай, произошедший со мной чуть раньше в той же Академии Наук. По требованиям того времени, молодой соискатель научной степени кандидата любых наук долже был предварительно сдать экзамен по марксистско-ленинской философии. Мне на этом экзамене достался билет с вопросом о морали. Дав экзаменационной комиссии обстоятельный ответ на вопрос, как этого требует марксистско-ленинская философия, и, получив высшую оценку "отлично", я попросил экзаменаторов позволить мне изложить перед ними собственное понимание вопроса морали. После этого я изложил им приблизительно то, что написано о морали в "Последней Вере".

Если бы я был героем, я должен был открыто заявить, что марксистско-ленинская мораль провозглашающая диктатуру пролетариата над остальной частью общества преступна в своей основе. Но поскольку я, как уже сказал, героем не был, я только тихо сказал, что никак не могу согласиться с тем, чтобы неизвестный пролетарий мне что-то диктовал.

Посовещавшись на месте экзаменаторы объявили мне оценку "неудовлетворительно", что означало, что дорога к научным степеням для меня в СССР закрыта. Я ответил, что они не имеют права так поступать, поскольку знание мною этого вопроса они только что оценили на "отлично". Тогда они попросили меня выйти и подождать их решения в корридоре.
Совещались они более 4-х часов и около полуночи пригласили меня войти, объявили оценку "удовлетворительно" и добавили, что я могу в любое время пересдать этот экзамен на более высокую оценку если не буду после ответа на вопрос добавлять "отсебятины". Здесь надобно отметить, что стандартная оценка получаемая соикателями по марксистско-ленинской философии была почти всегда "отлично" и изредка "хорошо".

Оценка "удовлетворительно" на их памяти ставилась впервые в истории Академии Наук Казахстана. Я поблагодарил комиссию, но пересдавать отказался, заявив, что если Высшая Аттестационная Комиссия из-за оценки по философии откажет мне в присвоении ученой степени по математике, то грош цена такой степени. Через некоторое время я успешно защитился и до сих пор горжусь этой своей "единственной" оценкой.

К слову сказать, говоря о морали, я должен упомянуть здесь свою бабушку, которая тогда, в обстановке всеобщей тоталитарной морали не только в школе, но и в семьях, сумела донести до меня в семи-восьми летнем возрасте то, что люди могут думать по-разному, что они имеют право на это от Бога, что они могут иметь любую мораль с единственным условием не нанесения вреда окружающим. Это была неграмотная, тихая и незаметная казахская женщина, которая почти никогда не встревала в общие разговоры в семье, пока к ней не обращалиь непосредственно. Я считаю, что мне несказанно повезло с моей бабушкой, что именно она ещё тогда заложила в меня первые идеи "Последней Веры".