Вот раньше как было.
Пересеклись они где-нибудь на суаре, девица Елизавета Никифоровна на молодого Петра Сюськина взгляд из-под ресниц бросила - и понеслась.
Она в обмороки ежесекундно падает от томящей любви, он, что ни день, стишками тетрадь марает, а потом орёт их с табурета на литературных чтениях, сердцем заходится - розы/морозы, глаза/бирюза и ботинки/полуботинки - всё, как положено.

Так и пять месяцев может быть, и десять. Потом, ясен хрен, сия пучина окончательно поглотит их, и молодой Сюськин днём начнёт на экипаже неистово мимо дома Елизаветиного батюшки кататься, пренебрегая осторожностью и приличиями, а молодая девица и вовсе у матушки на глазах ему сухие фиалки и прочие гербарии с окна скидывать себе позволит.

Естественно, родители всполошатся - всё-таки серьезный интерес у молодого человека, справки начнут наводить. Дочь, вон, чахнет на глазах, отказалась ехать на воды и на пианине упражнения делать, уксус пьёт для бледности, а на днях и вовсе пообещала руки на себя наложить, ежели в ближайшее время не соединится с Сюськиным узами брака и прочими половыми местами.

И выяснится страшное. Через Марфу Петровну, весьма уважаемую в обществе женщину, узнают, что Петька Сюськин Лизоньки их не достоин. Ещё того года всё состояние покойного батюшки промотал в карты и рулетку, а в декабре месяце, представьте себе, якшался с певичкой из мужского заведения, после чего доктором Переглотовым был лечен от срамной болезни и лобковых вошей.

В доме слёзы и драма, девица Елизавета из окон кидается от такого предательства, пианину разбила на нервной почве.
Сюськин тоже не отстаёт - кричит, что Елизавета порченая, сама с учителем по пианине шашни крутила и в дамском обществе заявляла о стремлении придерживаться принципов свободного брака, и предлагала панталоны под юбки в знак протеста не носить.