Над залитими місячним сяйвом ланами лунала пісня Діда. Санка тривожно підняла голову від пуку трав, який був замісто подушки, та сховала глибше у колючу траву, дрижа усім тілом, та впилася ногтима в землю під устілкою. Прокинулися чурбаки в ліжках. Заскрипіли пружини диванів.
Дідкова пісня кликала до себе. Прислуховуючись у своїй схованці до переливів Дідкова голосу Санка раптом зрозуміла кого він кликав.
Дід ніколи не міг зміритися з Бісанкиним існуванням. Для нього завжди було викликом чиясь незалежність. Усі люди де можна було почути Дідові пісні, більш-менш були його чурбаками, “слухачами”, чи під прямим впливом його пісень, чи через слухачів.

Шла вторая неделя командировки. Бестолковая метушня по лесам, болотам Житомирщины надоела хуже горькой редьки. Неприхотливый и реально проходимый уазик может быть домом от силы два-три дня. Потом начинается депрессия. Чешется все тело. Элементарные проблемы, решаемые в условиях города проходя, становятся неразрешимыми и невыносимыми. Чувствуя себя полным «дитем асфальта» я мотался по комариным болотам.
Странный загадочный мир открывался мне: современные трейлеры, проносящиеся мимо древних сараев, хотелось сказать мне, но на языке вертится слово «лабазы», поворот дороги и корпуса заводов сменяет пастораль достойная кисти Шевченко в его «Мальовничій Україні».
Физиология измывалась над смыслом. Хотелось бабу. Не любви, не прекрасной незнакомки, не просто женщины, наконец, а банально: бабу. Какую либо: кривую, пьяную уродину со слоновьими ногами. Гормоны играли дурную шутку с моими мозгами. Сцепленные зубы , крепко обнятая подушка, мириады овец и прочей живности текущие перед моим внутренним взором постепенно обретали антропоморфные очертания и похотливо извивались, вместо монотонных прыжков через ограду.
«Ржевский молчать!» -- похабник гусар крутил свой длинный ус и отходил от левого уха. Но, буквально, через мгновение, похабные ассоциации слышались и крутились опять.

• 
• 
•