Бомж
Я проснулся от холода и тошноты. Правая рука, прижатая к бетонному полу, затекла. Рассветное солнце, такое настырное и холодное, заливало площадку подъезда белесым светом. Чуть правее моей головы, в шершавой грязновато-серой поверхности стены кто-то нацарапал слово «Хуй». Наверное, пока мочился. Зачем еще заходить в отсечку между одинадцатым и двенадцатым этажами, где нет даже бачка мусоропровода?
Не вставая с пола, я пошарил по карманам в поисках курева. Должна была «Прима» остаться. Закурил. Немного приподнялся, присел спиной к стене. Заболели почки. У меня всегда болят почки, если посплю на бетонном полу. В подвале, где я жил последние полтора месяца, было прохладнее, чем в подъезде, но там у меня была устроена лежанка из картонных листов и старых одеял. Два дня назад квадратную дыру, ведущую в подвал с улицы, заварили.
Сигарету потушил о стену. Осталась черная запятая. Идти было некуда. На третьей затяжке я вспомнил, что недалеко жил один знакомый мужик, бывший военный. Звали его Колян. Вчера я пропил не всё, можно было наскрести на пузырь, а с пузырем можно и к нему завалиться. Поднявшись, я стал спускаться по лестинице, заглядывая за каждую отсечку мусоропровода. Иногда люди не выкидывают пустые бутылки вместе с другим мусором, а ставят их рядом с трубой. Не нравится звук бьющегося стекла, может быть. Не знаю.
Пахнущая мылом, чистая рука брезгливо, на кончиках пальцев приподнимает крышку мусоропровода, человек слегка морщится от облачка тяжелой вони, вырвавшейся из темноты. Он выкидывает бутылку туда, в этот зев. Как беззубое животное с гнилым воняющим нутром, как гидра, положившая голову на каждом втором этаже дома, мусоропровод заглатывает бутылку. И вот она летит в черной трубе, ударяясь о стены, а пятно света позади становится всё неразличимее. Чем ниже — тем отчетливее ощущение смерти: среди страшной вони и разложения. Бац! И лишь приглушенный звон осколков полетит в обратный путь, наверх, и стукнется изнутри в закрытую крышку приёмного бачка. А уже через минуту человек будет стоять в ванне, и тереть, тереть куском мыла ладони, в разы тщательнее, чем перед едой. Может, люди не любят выбрасывать бутылки в мусоропровод из-за подсознательного неуловимого ощущения родства и смутной аналогии? Нет, не знаю...
Мне повезло. Из подъезда я вышел с пятью пустыми пивными бутылками.
Через полчаса я уже звонил в обшарпаную, обитую кожезаменителем дверь. За дверью было тихо. Иногда у Коляна бывает громко. Один раз я сам помогал ему выкинуть из квартиры перепившуюся бичиху Катьку, которая расколотила ему стекло на кухне. Подралась с каким-то нашим собутылником. Катьке было чуть за сорок, когда-то она была врачем в поликлинике. Потом у нее умер сын и она стала заливаться. С работы её уволили по собственному, и уже лет пять она сдавала свою квартиру студентам, а сама шаталась по улице бухая, собирала бутылки, аллюминиевые банки, металл.
Дверь открылась.
- Привет, Ванька. Чего приперся?
- Привет, Колян, да вот – пузырек есть, раздавить не с кем, – я слегка встряхнул пакет с водкой.
- А, ну проходи, я сплю еще, сейчас умоюсь, и буханем, на кухню проходи, там наши еще со вчера сидят, - Колян развернулся, и шагнул из маленького коридорчика в комнату. Лет десять назад он был военным, но чего-то у него не сложилось. Он не любил распространяться на эту тему, но то ли солдатик в части вздернулся как раз перед начальственной проверкой, то ли пизданули чего-то по-крупному, а списать не успели (опять-таки перед проверкой), вобщем, стал Колян гражданским человеком. На работу нормальную как-то не устроился. То тут охранником поработал, то там. Стал разгоняться по бухлу серьезно, в охрану перестали брать. Потом грузчиком работал, но и там не задержался. Когда тебе под полтинник, то не то уже здоровье, чтоб с похмелюги вагон строительной смеси раскидывать с утра.
На маленькой кухонке не было ни холодильника, ни стола, но от этого она не становилась больше. Железная раковина служила мусоросборником. Воняющая куча старых картофельных очистков, какие-то бумажные и целлофановые упаковки, в которых шуршали тараканы – и всё. Крана не было, в трубу был забит деревянный колышек, обвязанный грязной тряпицей. На коленце слива под раковиной стояла майонезная баночка с оплывшей свечой внутри. Стены покрашены в синий цвет, краска уже отвалилась кое-где, а в дальнем углу пошла сырыми ржавыми пузырями, напоминающими гнойную кожу прокаженного. Хозяин квартиры, Колян, редко выходит из дома. А если и выходит, то чаще всего не дальше лавочки во дворе. Само наличие у него собственного угла позволяет ему жить за счет приходящих людей: они приносят бухло, еду и курево.Колян так сросся со своим жильем, что оно стало его биологической частью, и, возможно, стены покрылись гнильцой не от сырости, а от того, что что-то сгнило внутри хозяина квартиры. Какие-то дальние углы его души обветшали, стёрлись, утратили твердость – и обросли пузрящейся рыхлой массой.
На полу у батареи сидели трое. Двоих я знал: Серёга и Палыч. Я с ними уже бухал как-то. Оба – лет тридцати пяти, спившиеся, безработные, Палыч успел отсидеть пару раз. Немного – за мелкие кражи. А вот третий был мне незнаком. Пожилой, но у алкоголиков сложно увидеть настоящий возраст. Ему могло быть как сорок, так и пятьдесят пять лет. Лицо кирпичного цвета: распухший, весь в черных прожилках, нос, вывернутые губы, густые спутанные брови. Кожа в крупных порах, вокруг рта россыпь алых гнойничков. Взгляд отсутствующе вперился в разложенную на полу газету. Натюрморт: ополовиненная бутылка водяры, несколько вялых мелких огурчиков, несколько грязноватых пластиковых стаканчиков, эмалированная кружка с водой. Между огурцами проглядыв