— Милостивый государь, не подскажете ли который час?
— Эээ... Извольте — без четверти двенадцать.
— Благодарю Вас, сударь! Позвольте же отметить нашу встречу под этим ночным небом сущей формальностью знакомства. Пётр Евстафьевич, к вашим услугам. А это мой верный соратник, Николай Пантелеевич.
— Рад знакомству, господа. Впрочем, я тороплюсь, извините...
— Постойте же, сударь! Исключительно в силу природного любопытства, позвольте проявить интерес к одной детали интимного, если позволите, характера...
— Если Вам так угодно...
— Вы, простите великодушно, из какой губернии? Из нашей, или гостем будете?
— Из вашей, господа. Вон из той усадьбы... Туда и следую...
— Отчего же ни я, ни Николай Пантелеевич не имели прежде удовольствия Вас здесь лицезреть, позвольте нижайше поинтересоваться?
— Так ведь усадьба не моя... Тётушкина... Наведываюсь весьма редко...
— Понимаю. А часики—то у Вас, милостивый государь, весьма недурственные. Благородные часы! Исключительно по причине праздного интереса — золото или, не в обиду, дешёвая китайская имитация?
— Обижаете, господа! Золото. С бриллиантовой инкрустацией. Подарок самого сиятельства...
— Так что же Вы стоите, милейший! Дайте же сию минуту разглядеть со всей прилежностью это великолепие, эту, поистине, жемчужину инженерной мысли, дабы восхититься всласть!
— Ну право, не стоит, господа...
— Нет уж, сделайте одолжение! Мы с Николаем Пантелеевичем настаиваем!
— Да, да! Просим, просим!
— Увы, господа, я вынужден решительно отвергнуть вашу пропозицию.
— Отчего же, позвольте полюбопытствовать?
— Принимая во внимание сомнительные обстоятелства, равно как и ваш, не внушающий должной степени доверия, внешний облик...
— Пётр Евстафьевич, родненький! Воображение ли играет со мною злую шутку, или этот господин и вправду изъявил намерение нанести оскорбление нашему с Вами физическому облику?
— Вот и мне, Николай Пантелеевич, почудилось, что наш новый знакомый обнаружил известную степень... эээ...
— Дерзости?
— Именно!
— Возможно милостивый государь жаждет физических страданий вкупе с головокружительным нравственным падением?
— Боюсь, Николай Пантелеевич, нашему юному другу, не удастся избежать томлений духовных и увечий телесных.
— Ну что вы, господа... Зачем падение... Зачем увечья? Вы, господа, неверно истолковали смысл моих...

...

— Шухер! Мусора!
— Николай Пантелеевич! Вот опять Вы своим вульгарным жаргоном вгоняете присутствующих в краску!
— Покорнейше прошу извинить, Пётр Евстафьевич! Будь неладна порочная привычка! Я лишь намеревался констатировать факт присутствия ревностных служителей Фемиды в пугающе опасной близи.
— В таком случае, Николай Пантелеевич, здравый смысл подсказывает единственно верное решение — поспешно покинуть место нашего импровизированного собрания.
— Решительно с Вами соглашусь, Пётр Евстафьевич! Вынужден в который раз восхититься мощью Вашего интеллекта! Вот и сейчас Ваши умозаключения не лишены очевидного рационального зерна.
— Ах бросьте, право, Николай Пантелеевич! Вы слишком великодушны.
— Нет уж, не скромничайте, голубчик! Вы — талант!
— Ну уж, если Вы, Николай Пантелеевич, настаиваете, то воля Ваша. Одарён— с — что есть, то есть.
— Вот и славно! А теперь, по причине родившегося единодушия, ретируемся же поспешно!
— Да— с!
— А вы сударь, стало быть, родились под счастливой звездой. Мое почтение тётушке.
— Да, да, сударь. Именно что, под самой наисчастливейшей звездой! И если я тебя еще раз встречу в этом районе мля...
— Николай Пантелеевич!!!

• 
• 
•