В пьесах вряд ли что-нибудь покажется теперь циничным, а в жизни это бывало. Кроме того, он безоглядно подпитывал тщеславие, которого и так хватает у молодых и даровитых людей. Годам к тридцати, к переломному времени, оно становится разрушительным.

Казалось бы, Уайльд почувствовал опасность приятных пороков Юга, к которым относится и лень. Не так остро, как Пушкин, он все же испугался их, решил жениться и женился, по-видимому - без особой влюбленности. Один за другим родились сыновья, изысканно названные Сирилом и Вивианом, но в остальном жизнь осталась примерно такой же. Стремление к славе уже напоминало одержимость, и тут, на тридцать третьем году, случилась беда.

Писать, какая именно, не стоит. Во-первых, это всем известно; во-вторых, мало кто теперь считает это бедой. Как бы то ни было, оставшиеся ему тринадцать лет похожи на совсем уж суровую притчу. Отец Браун в "Летучих звездах" говорит Фламбо, что нельзя удержаться на одном уровне зла. Как и Фламбо, Уайльд был добрым, и если для нас плоха только злость, дальше говорить не о чем. Но, читая об этих годах, поневоле задумаешься. Началось с Роберта Росса, который заботился об Уайльде, жалел его, щадил, а позже, отказавшись от склонностей, которые принесли столько горя, стал священником и завещал, чтобы его похоронили рядом с несчастным другом. Даже если нас огорчает их союз, все-таки в нем много трогательного. А через несколько лет, ближе к суду и краху, вряд ли кого-нибудь умилят бордели педерастов и мучительная любовь к совершенно бездушному мальчику. У лорда Дугласа, которого даже трудно пожалеть, эгоизм, лень и тщеславие не уравновешивались добротой.

Втянув несчастного Уайльда в свою борьбу с отцом, он вынудил его затеять судебное дело, которое обернулось не против отца, а против них. Сам он увернулся, а Уайльд оказался в тюрьме. После лагерей и тюрем ХХ века она кажется вполне сносной, но ведь не для джентльмена, тем более - такого изнеженного. Там нестерпимо страдающий Уайльд написал "De Profundis", которое и трогает, и печально удивляет. Как-то он сказал молодому Андре Жиду, что в литературе не должно быть "я", но и раньше этому не следовал, а тут - и подавно. Он замечательно пишет о жалости, но хочет, вполне резонно, чтобы пожалели его. Слава Богу, Уайльд просто жалеет себя, не приговаривая, что уж он-то человек выносливый. Однако он себе не ужасается; как стоял в центре мира, так и стоит, любуясь своей избранностью и свободой. Именно здесь появляется тот Христос, который прижился в ХХ, веке похожий на Христа из "Суперстар", разве что не такой истеричный. Представить себя на месте Уайльда очень легко, но это не значит, что он стал блудным сыном.

Выйдя из тюрьмы, он тщетно попытался бодриться. Жалели его немногие, презирали - почти все, а восхищения он вообще лишился. Жить в Англии он не мог и стал мотаться по европейским отелям, совсем больной, а при своих привычках - и бедный. Дуглас то был с ним, то не был, но мучил его достаточно. Жалеть этот странный мальчик не умел, больные были ему противны. Вероятно, такой беспримесный эгоизм бывает редко; то есть бывает он часто, но не держится так прочно. Дуглас и тогда, и позже считал себя правым и несправедливо обиженным. Интересно, если бы о них писали наши классики, что бы получилось? Толстой легко принимал, что человек может быть нелюдью. У Достоевского это редко; пустые у него - очень уж мелкие, обычно он может пробурить человека на ту глубину, где он жив. Что получилось бы у него с лордом Дугласом?

Совсем покинутый, гниющий заживо Уайльд снова заговорил о переходе в католичество. Обычно ирландцы и есть католики, но его семья была протестантской. Католичество привлекало его давно, он подходил к нему - и отступал. Вообще-то оно было тогда модным. Ровно в середине века Пий IX восстановил в Англии католическую иерархию, тогда же стали католиками такие исключительные люди, как Ньюмен и Мэннинг (позже - кардиналы), и образованное общество потянулось к Римской Церкви. Такие люди, как поэты Ковентри Патмор или Джеральд Мэнли Хопкинс, историк лорд Эктон, супруги Мейнел, относились к своему переходу, как к обращению, вся жизнь их менялась. Искали они истины и глубины, ощущая (верно или неверно, к делу не относится), что англиканство все больше мелеет, а может, было неглубоким с самого начала. Гораздо больше народу привлекали вещи не очень христианские - тайна, романтика, красота - и совсем не христианские - сила, власть, нетерпимость. Молодой Уайльд, по-видимому, искал красоты и тайны, но в годы несчастий ощутил в католичестве милость. Тогда он и сказал, что католичество - для святых и грешников, людям приличным хватит англиканства.

К нему привели священника, когда он уже не мог говорить. Тот крестил его, причастил и соборовал, после чего он и умер. Вот уж поистине, притча, сама жизнь, где все связано и значимо.